Они вошли в холодный автобус и молча сели на сиденье, плотно прижавшись друг к другу. Потом, как по команде, достали из карманов мороженое и стали его есть.
Старшему мальчику было около тринадцати лет. Он был так худ, что казался тяжело больным. Непривычный для ребенка серый цвет лица невольно притягивал сочувственные взгляды усталых женщин, молча и тяжело сидевших в полупустом автобусе. Поздно, безлюдно, скоро двенадцать часов. Младший мальчик был очень миловидный. Его лицо еще не утратило детской округлости. Они съели один брикет мороженого и также молча, достали второй.
Какая-то женщина не выдержала и сказала:
– Вот мать вас не видит. – А потом повернулась ко мне и, ища поддержки, затараторила. – Куда в такое время можно отпустить детей? Что за родители пошли?! – Глянув в окно, она подняла огромную сумку и вышла из автобуса.
– Она приходила? – неожиданно глухо спросил старший.
– Нет, наверное, занята на работе,– быстро ответил малыш и испуганно отвел глаза, увидев, как дернулась щека старшего. Такой горечью веяло от лица подростка, что мне, взрослому человеку, стало страшно за мальчишку.
– Я знаю ее работу, – закусил он бледную, посиневшую от мороженого губу,– опять нового хахаля завела.
– Она же не виновата, что такая красивая, они ей прохода не дают,– быстро проговорил младший и откусил огромный кусок мороженого, чтобы не заплакать.
– Невиноватых не лишают родительских прав, – жестко прервал его старший.– Да, я вот тебе хотел дать денег. Это, если я не смогу в следующую субботу приехать, то сходи в кино, купи мороженого и, вообще, купи что-нибудь в кафе. У меня городская олимпиада по математике.
– Илюшка,– испуганно, отталкивая деньги, проговорил младший.– Ты где взял деньги? Ты же хотел стать большим человеком, чтобы ей доказать…
– Ты что, дурачок? – засмеялся старший. И тут я увидела, что они действительно братья. Исчезла забота, боль, и старший стал очень похож на младшего. – Да я ведь в парке бутылки в субботу и воскресенье собираю. Вначале меня старик, который собирает на этом участке, бил и бутылки разбивал, но я все равно приходил. Так он уж потом рукой махнул на меня, а позавчера домой пригласил и чаем напоил. Он, оказывается, в войну был командиром танка. – Илюшка помолчал, а потом неожиданно по-детски засмеялся. – Иван Степаныч называет парк Клондайком, у них там все участки поделены. Если забредет чужак – берегись.
Младший слушал брата, но в ответ не улыбнулся, и это, похоже, заставило старшего суетливо объясниться:
– Ты не думай, Вовка, я не скачусь, не пропаду. Знаешь, я в своем математическом интернате самый умный… Ты же помнишь, какого труда мне стоило перевестись в тот интернат. Теперь вот я на олимпиаду…
Младший быстро закивал головой и стал гладить брата по руке, потому что у того опять начался тик.
– Я верю, Илюшка, я знаю, что ты у нас… у меня, – тут же поправился он, – умница.
– Я решу теорему Ферма, вот увидишь, решу. Я и сейчас уже близко к решению.
– А тогда что будет?– спросил младший.
– Ты что!? Это же сразу – Нобелевская премия, я профессором стану. Куплю машину самую лучшую, «Мерседес». А она тогда станет уже старая и некрасивая, все хахали ее бросят, и она будет жить в интернате для престарелых, – последние слова он проговорил, некрасиво оскалившись. Мне даже стало страшно от ненависти этого мальчишки. – Хоть бы оспа была, чтобы ее изуродовало.
– Не надо, я не хочу, – прошептал Вовка, и двумя струйками из его глаз потекли слезы.
– Не реви, – все так же зло сказал Илья.– И вообще, я тебе говорил, чтобы ты не смел приходить к нашему… к ее дому, не смел приходить к ресторану. И не смей ее встречать. Если мы ей не нужны, то и она нам не нужна. Понял? – затряс он малыша за худенькие плечи, но оттого, что тот даже и не пробовал сопротивляться, отпустил тут же.– Я вот чуть-чуть подрасту и буду с нашими старшеклассниками ходить вагоны разгружать. Знаешь, как я тебя приодену?
Тут и я заметила, что они совсем не по-детски одеты. Уже невозможно увидеть на детях такой невыразительной одежды, как у них. На старшем было вытертое черное пальто, из которого он вырос и которого, вероятно, очень стеснялся. На младшем – мешковатая куртка.
– Мне ничего не надо, ты себе на куртку заработай, а я еще это твое пальто поношу, – ответил малыш и тут же спросил,– Илюша, а ты откуда знаешь, что я ходил к дому… и к работе ма… ее? – неожиданно тихо спросил он.
– Я? – растерянно захлопал светлыми ресницами Илья.– Я… мне сказал один… одноклассник.
– А что, он за мной следит? – опять так же простодушно спросил Вовка.
– Да кому ты нужен за тобой следить? – оправился от смущения старший.– Сказано тебе, не ходи к ней, не унижайся, мы и без нее на ноги встанем. Понял?
– Ага… Знаешь, меня укачивает в автобусе, да и холодно, может, давай кружок по кольцевой? Отогреемся чуток?
Автобус подошел к конечной остановке.
– Пойдем,– тут же согласился Илья.– Только не проси меня выйти на нашей… вернее, на ее остановке.
– Не буду. А если она будет ехать в это время, то мы к ней подойдем? – Не веря в такое совпадение, но с такой страстной надеждой спросил малыш.
– Она рано и при нас-то не возвращалась, а уж теперь… Хватит о ней, я сказал, – резко оборвал себя старший.
Я спустилась за ними в метро, села в тот же вагон. Народу было немного, как и в автобусе. Я старалась не привлекать их внимания к себе, и не поднимала на них глаз. Господи, какой виноватой я чувствовала себя перед этими мальчишками. Что я могу сделать для них? Дать денег? Они не возьмут, а то и обидятся еще. Старший вон какой гордый парень.
– Ты видел прошлый раз «Мерседес» на Кутузовском?– спросил старший после долгого молчания.
– Ну,– кивнул головой Вовка.
– Вот тебе и ну, – достал из кармана не слишком свежий платок Илья. – У тебя платков нет? Ты купи бумажных платочков на те деньги, что я тебе дал, и хорошенько умывайся, не ходи такой мурзатый, – и он, наслюнявив кончик платка, вытер светлые дорожки, оставшиеся от недавних Вовкиных слез.
– Ладно, если не стащат деньги из кармана,– ответил малыш.
– Конечно, сопрут. А ты спрячь. Сунь в ботинок… Меня ведь на городскую олимпиаду от всех седьмых классов посылают, понял, – опять отмякло лицо старшего мальчишки.
– Да у тебя башка! Это точно, – погладил малыш старшего по щеке. И тот не оттолкнул руки, словно знал то, что знает каждая мать, как нужна ребенку ласка и прикосновения, да и ему самому она была еще так нужна.
– Она что тебе приносила в прошлом месяце? – спросил Илья.
– Два больших апельсина и три грейпфрута, – ответил малыш.
– Вот и я ей раз в полгода принесу два апельсина и два грейпфрута. Буду приезжать в дом престарелых на «Мерседесе». Сам директор меня будет встречать, а она пусть намучается, как мы с тобой, начнет просить, чтобы мы ее взяли…
– Нет, не будет просить, ты же знаешь, она гордая. Она ведь и хахалей, – непривычно заплелся язык малыша на грязном слове, – гонит одного за другим, потому что гордая.
– А потом она заболеет, – не слыша брата, продолжал старший,– как я этой весной, и мы с тобой долго-долго к ней не будем приходить. А ее поселят в комнате с такой злой старухой, как твой Пуп, и она будет над ней издеваться…
– Я, Илюша, не хочу,– опять заплакал малыш, но Илья его не слышал, у него у самого на правом глазу повисла огромная слеза.
– А потом у нее будет… рак. – Я с таким же ужасом, как и младший брат, смотрела на белое от ненависти и боли лицо подростка. – А ты тогда уже станешь врачом. Да?
– Да, Илюша, когда ты болел, я решил, что стану врачом…
– Ну вот, ты тогда ее вылечишь… И она, может, тогда поймет, что мы ей нужны… С лица Ильи постепенно сходило судорожное напряжение, он как будто всматривался в тот день.
– Потом я приеду за ней на «Мерседесе», заберу домой и привезу ей всю новую одежду, а ты научишься лечить людей от старости, и она опять станет молодая и красивая, но добрая и умная. Она полюбит наших детей так, как никогда не могла любить нас.
Мы все втроем дружно ревели. Я, размазывая тушь по щекам, не могла ее простить, не могла!!! А они простили.
Вот ведь какое чудо: уже простили…